Околосердечный формат
Наш гость – художник, поэт, музыкант, член Союза писателей России, член Союза журналистов России, член Союза художников России Нурислан Ибрагимов.
Рязань, 13 сентября — Областная Рязанская Газета Мы продолжаем серию публикаций, в которых знакомим читателей с рязанскими авторами.
– Нурислан, давайте начнём с самого начала. Когда было написано первое стихотворение?
– В 6 лет. Про деревце, которое не может спрятаться от дождя. Оно знаменательно только тем, что опубликовано в областной прессе города Усть-Каменогорска Восточно-Казахстанской области, откуда я родом. Говорят, со дня первой публикации идёт отсчёт творческого стажа. Так что мой творческий стаж – считайте – 51 год.
И я бы раздулся от гордости за свой шедевр, но мне всё казалось, не украл ли я невольно это у кого-то из великих. Никто меня в краже не уличил, но вот страх перед написанными стихами с тех пор остался. Я даже, как вундеркинд из рабочей семьи, попал на местное телевидение. И потом всё детство, и юность был ведущим передачи на Усть-Каменогорском областном телевидении. Такая вот сила искусства слова.
– Вы с 6 лет пишите стихи, выступали на телевидении, то есть для вас это уже был как определившийся путь, как естественное дыхание?
– Да, действительно, с самого рождения, я считал себя, непонятно почему, причастным каким-то образом свыше к процессам творческого созидания. Может, потому что на меня больше ничто в жизни не произвело такого сильного впечатления, как акт рождения произведения искусства. Меня потрясала возможность создавать то, чего до тебя не было: и стихи, и картины, и музыку. Их не было, а благодаря тебе они появились.
– Родители поощряли ваше творчество?
– Да. Я из рабоче-крестьянской семьи, раньше этим гордились, а сейчас мне жаль моих родителей, потому что они на трёх работах честно за копейки всю жизнь пахали. Отец на металлургическом комбинате работал аппаратчиком свинцово-цинкового цеха, мать санитаркой в стоматологической поликлинике. Нужно было прокормить целый детский сад – 7 ртов.
Как я только окончил школу, мама собрала немного денег, а ещё раньше позаботилась, чтобы я сам их заработал. Я с 14 лет работал на железной дороге грузчиком, разгружал вагоны с углём. Устроился по знакомству в бригаду, которая очень хорошо зарабатывала. Мама мне в одежду зашила деньги, чтобы не украли в поезде. И отправила, сказав, что нечего делать в Усть-Каменогорске, езжай и учись, выходи в люди.
Она очень хотела, чтобы дети были интеллигентами – учёными, художниками, поэтами… Ей казалось, что эти люди крепко зарабатывают и работают не на износ. При этом мама была очень ясного, философского ума. Несмотря на то, что у неё меньше трёх классов образования, жизненная школа у неё была университетская. Мы, дети, уже став взрослыми мужиками, не могли с ней спорить. Она мгновенно всё понимала и высказывала своё неоспоримое мнение. Честно говоря, я так и не встретил в жизни женщину умнее, чем моя мать.
– Сколько у вас книг?
– Книг вышло восемь. Но я их не называю книгами. Когда-то я придумал такое слово для определения поэтических книг – околосердечный формат. Дело не в красоте выражения, а в том, что книжку можно прятать во внутренний карман пиджака, ближе к сердцу. Носить её там, иногда в нужный момент достать, показать, почитать что-то.
Так вот это не книги, а книжечки околосердечного формата. Книги у Льва Толстого, у наших ведущих прозаиков. Прозаики посвящают всего себя, всё своё рабочее время многотрудному процессу писания, какому-то глубинному погружению в сочинённый мир. В результате этого каторжного труда рождается весомое священное чудо, называемое книгой.
Поэзия, по-моему, не любит каторжников, кропотунов и трудоголиков, она легкокрыла и ветренна. Стихи, как пыльца с её крыльев, миг – и рассеялась, незачем собирать её в пыльные мешки томов. И поэтическая книжка должна быть легка и тонка, как бабочка. Должна перелетать с цветка на цветок, опыляя влюблённые души. Ну, и вообще, если я перейду на прозу, придётся признаться, что поумнел и молодость закончена.
– Ваши книги можно где-нибудь купить?
– Книги я никогда не продавал, всегда дарил. Только один раз выставил на продажу. В те времена впервые разрешили книжным магазинам принимать книги от частных лиц. Вот я и поставил свою первую книжку «Таинство прощаний» в магазине на площади Театральной. Выждал некоторое время и весь надувшийся от гордости пришёл, будучи уверен, что книги все скупили. Тогда я уже пользовался неформальной популярностью в около поэтической среде. И действительно, пришёл, ни одной книжки на полке нет.
Я надулся сверх размеров, подхожу к заведующей, говорю, когда вам ещё принести книги? Она замахала на меня рукам: «Господи, больше не носите нам ваших книжек» – «Почему?» – «Их воруют!» И они убрали с полок эти книжки, чтобы передо мной ответственности не нести. Я чуть не расплакался: «Господи, да я вам принесу, пусть воруют!»
Я представил, как некто, жаждущий почитать, шёл, потел, краснел. Скорее всего – интеллигентный человек, у которого просто не было денег, чтобы купить. И он пошёл на кражу и выходил с заветным томиком.
– Художник, поэт, музыкант – это три в одном, или это разные ипостаси?
– У меня всё это из одного источника. Я – художник. А все художники – поэты. Я получил художественное образование с самого детства – рисуя на обоях в детской, на асфальте, на заборах, в художественной школе, потом в изостудии, потом в художественном училище, далее поступил в художественный институт. Там, правда, разочаровался в системе обучения, и пришлось прекратить это. А всё остальное – это проявления художничества.
Если у меня нет возможности заниматься живописью, то я могу создавать творческие живописные, используя слова, ритмы и рифмы. И то же самое с помощью музыки.
Я не профессиональный музыкант, не могу программировать сочинение музыки. Да и не пишу я музыку, она сродни занятиям прозой, помните? Мелодия приходит так же, как стихи – откуда непонятно. И при этом вновь, как и в детстве, я обескуражено оглядываюсь по сторонам, не украл ли это где-то. Мне до конца не верится, что я мог сам создать несколько оригинальных красивых мелодий. Но источник один – художественное восприятие мира. В отличие от технического, логического или спортивного.
– А когда была приобретена самая первая гитара?
– Свою первую гитару я привёз из армии. Будучи сержантом, командиром отделения, я получал 16 рублей. Рядовые в то время где-то рубля 3 получали. Шёл 1979 год. Я служил под Ригой. И естественно, с первой сержантской получки пошёл и купил гитару. Обыкновенную, фанерную.
После службы приехал в Рязань. У меня был приятель, который играл, как бог, и вокруг него всегда вилось много девушек. Так вот в первом же дембельском выходе на улицу с моей новенькой гитарой на нас напала шпана.
И приятель надел эту гитару как испанский воротник одному из главных хулиганов. На этом драка закончилась, и гитаре тоже пришёл конец. Так что если меня спросят, зачем я хожу по городу с гитарой – пусть все знают, что в первую очередь – для обороны (улыбается – прим. автора).
– У вас есть песни с особой историей?
– Все мои песни связаны с особенными историями, из них и рождены. Раньше у меня было по три-четыре концерта в неделю. И я не был так самоуверен, как и сейчас, кстати, чтобы прийти к людям и что-то от ума своего говорить, какие-то абстракции лепить. Нет. Я выступал с песнями и стихами только потому, что я про кого-то конкретно написал. И в зале сидели люди, которым это было посвящено.
Я рассказывал предыстории каждой песни. И в традиции авторской песни это было, это ещё от Высоцкого и Окуджавы идёт. Я эту традицию подхватил. Иногда даже рассказ о песне интересней публике, чем сама песня. А песня, словно иллюстрация к рассказу о жизни.
Вот одна из историй… Песня «Свадьба» была написана во временами антиалкогольной кампании. А я написал про алкогольную свадьбу. Тема не нова, и я её раскрыл не самым оригинальным способом, но смешно. Однажды меня пригласили в школу. Я пел, пел, и поскольку репертуар был лирический, грустный, смотрю, школьники всё суровеют и суровеют. А ещё таким конвертом встали преподаватели: один в центре, а четыре по краям. И все ко мне спиной стояли и строго смотрели – не балует ли кто, и в случае чего – прямо посреди песни кричали: «Петров, убери ноги!»
Дети пришибленные сидели, а потом с заднего ряда один самый хулиганистый всё-таки осмелился и сказал: «А у вас нет чего-нибудь повеселее?» И я говорю: «Есть, конечно. Сейчас спою». И стал перебирать, какие у меня весёлые песни с нормальной, педагогической лексикой, которые детям можно петь. Перебрал, и думаю про «Свадьбу» – ничего такого нет. А когда уже начал петь, смотрю – педагоги все повернулись, сверлят меня глазами укоризненно. И я понял, что что-то не педагогическое пою, а остановиться уже не могу. Еле-еле допел, понимая, что в школу меня приглашать больше не будут. Закончил в плохом настроении.
Стал чехлить гитару, и тут ко мне подходит молодой учитель и говорит: «Знаете, я преподаватель новой дисциплины «Этика и психология семейной жизни». Ваша песня про свадьбу мне больше других понравилась, спишите, короче, слова. Я буду её использовать в качестве методического материала на своих уроках». Вот такой неожиданный поворот.
– А был ли такой человек, который сыграл в вашем становлении как музыканта, поэта?
– Конечно. Самым главным учителем по жизни был Евгений Владимирович Бачурин. Это художник, бард, поэт, выдающийся человек, песни которого знают во всех городах России, особенно интеллигентные люди, потому что это песня театральная. Очень искусно и изыскано сделанная. И в то же время, это не искусство ради искусства. У Бачурина все жизненные вещи, разнообразные, музыкально и поэтически неповторимо-прекрасные. Он при этом ещё и известный каталожный художник. Для меня это был не просто учитель, а какой-то небожитель.
Есть люди, которые большое впечатление на меня произвели и по жизни, и по судьбе, и по творчеству из моего поколения – это Владимир Корнилов, в разговорах с которым родилось понимание, что такое настоящая поэзия. Я считаю его одним из умнейших, тончайших и самых непостижимых, противоречивых поэтов у нас на рязанской земле.
Человек, который постоянно сам себя опровергает, сам себя тут же на развалинах строит. И постоянно находится в поиске. Всё время производит нечто новое, непонятное окружению. Только стоит всем влюбиться в результат его творчества, а он уже разрушает это и на развалинах создаёт новое, непостижимое. И опять его надо догонять. И я уже понял, что не догоню, потому что Корнилов – это необычайно редкий сплав ума, знаний, и творческой неуёмной энергии.
– Почему вы решили поступать на Высшие литературные курсы Литературного института?
– Меня приметили в те времена московские поэты, которые к нам сюда приезжали во главе с Юрием Прокушевым. И стали приглашать на совместные выступления, потом стали говорить, что пора принимать в Союз. Меня поддержал и Валентин Васильевич Сорокин – ректор Высших литературных курсов при Литературном институте имени Горького.
Я до сих пор дорожу его любовью и трепет душевный перед ним ощущаю. Он и пригласил меня к себе в Москву. Я учился с молодыми поэтами, критиками и прозаиками со всех регионов России. Это было очень интересно. Своим учителем также считаю Юрия Поликарповича Кузнецова, постоянно бегал к нему на семинары. А учился на семинаре критики у Владимира Ивановича Гусева, который был и есть для нас всех и бог, и царь в мире современной критической мысли.
Я вначале как-то робко озирался в Москве, думая, что ко мне будут относиться свысока, как к провинциалу. И вдруг увидел, что Рязань в чести. Считается, что есть определённая школа современной рязанской поэзии, может, ещё не исследованная в литературоведческом плане, но она сложилась, и она есть. И меня как представителя этой школы принимали везде хорошо.
– Научиться писать можно?
– Конечно. Я вам как воспитатель юных рязанских поэтов говорю – 20 лет веду детское литобъединение «Феникс» в Рязанском городском Дворце детского творчества. Это как научиться говорить. Трудно, но можно.
Только не запускать до определённого возраста. Потому что если запустите, то будете говорить с каким-нибудь малазийским акцентом. Свой возраст есть и для творчества, как для детей учиться разговаривать надо до двух-трёх лет. Можно, конечно, и в 30, и в 40 лет начать, но самое главное – что надо научиться «питаться» стихами. Наша душа состоит из той духовной энергетики, которой мы напитаны. Чем напитаешься, то и будешь из себя представлять, а потом это же и будешь производить.
– Кто ваши любимые поэты?
– Когда начинаешь понимать поэзию и сам в неё окунаешься, то начинаешь любить каждого классика. Но особенно любимы как раз те, которым следовать не могу, потому что не понимаю, как они это делают. Это Тарковский, Мандельштам, Гумилёв.
Я, конечно, и секреты Есенина до сих пор не понимаю, какие силы небесные дали эту мощь слова, но всё равно сама форма у Есенина и многих других почвенных, народных поэтов мне понятна. А та резьба, то птичье токование, какое есть в поэзии Мандельштама, или тот совершенно надмирный, космический язык, которым писал Тарковский – для меня это непостижимо. Они любимы мною как некие божества из сказочной религии.
– Ваши дети творчески одарённые личности. Видимо, к ним это перешло от вас?
– Скорее всего – от жены, Марины Александровны Овчинниковой – настоящей русской красавицы, коренной рязанки. У неё, за что не возьмётся – всё получается гениально. Если сядет рисовать – будет гениальная картина, если вышивать – гениальная вышивка.
Всё русское, величавое и красивое, что только есть в народе, в этой женщине собралось. Она художник, член Союза художников России. И я считаю, что все творческие таланты моим детям перешли от неё. Они и похожи на неё. Победили гены среднерусские: классическое, терпеливое, многомудрое понимание жизни, которое свойственно русскому народу в лучших его проявлениях.
А я старался, восхищаясь, всё это поддерживать и развивать. Как и положено русско-татарскому поэту из рабоче-крестьянской семьи.
Лариса КОМРАКОВА
